Настоящее имя - Альбина - ей никогда не нравилось. Как и домашнее Аля.

Ей нравилось имя Элис, как и песенка про эту девочку, тогда еще не испорченную перепевками и переводом на русский язык. И себя она -  в своих мечтах - называла только этим именем.

В школу она пошла поздно - не столько из-за болезненности, сколько из-за мнительности матери, воспитывавшей ее в одиночку и покорно тащившей весь груз работы и домашних дел, отдавайшей последнее любимой и единственной дочке, забывшей про личную жизнь и развлечения. Мать выписывала журнал "Здоровье", штудировала его от корки до корки и находила в дочке все новые болезни, которые лечила, к счастью, в основном народными средствами, и потому не загубившая ее здоровья вконец. Однако все детство Элис провела в четырех станах однокомнатной квартирки, старательно оберегаемая и от сквозняков, и от дурного влияния улицы, которой мать боялась еще более, чем неведомых болезней, и потому выросла бледной, анемичной и болезненно-хрупкой - и оттого патологически красивой, той красотой, которая нравится одиноким старикам и сексуальным маньякам.

В школу она пошла восьми лет, и если бы не усилия тетки из районо, внезапно обнаружившей на подшефной территории неучащегося ребенка, то пошла бы и в девять, а то и в десять лет. Мать, к тому времени уже читавшая не только "Здоровье", но и "Юность", которую всерьез считала образовательным журналом, была смертельно напугана проблемами перегрузки школьников, и искренне верила, что чем позже ребенок пойдет в школу - тем лучше.

Впрочем, Элис не чувствовала себя старше своих одноклассников. Серая мышка, средняя во всем, не выделявшаяся ни физически, ни умственно, боявшаяся раскрыть рот и возразить кому бы то ни было - она осталась незаметной до самого окончания школы, и большинство бывших одноклассников не смогли бы ее вспомнить уже через год после выпускного вечера.

Подругами она не обзавелась, мальчики на нее внимания тоже особо не обращали, вспоминая лишь во время традициинного восьмимартовского поздравления. Одно время ее приветила разбитная Маринка из соседнего дома, которой к восьмому классу нужно было как-то самовыражаться, а в школе ее никто всерьез не воспринимал. Несколько раз она заходила в гости к Маринке, но чаще Маринка бывала у них, к удовольствию и одновременно опасению матери, которая одновременно и радовалась наличию подруги у дочери, и боялась дурного влияния. Опасения были правильными - Маринка, девушка простая и без особых комплексов, к этому возрасту интересовалась преимущественно взаимоотношениями полов. Она притаскивала к Элис потрепаные брошюрки "для взрослых", и они со священным трепетом рассматривали схематические рисунки половых органов мужчины, после чего долго шепотом обсуждали, как ЭТО делается.

Несколько раз Маринка пробовала напоить Элис дешевым портвейном, который она отливала у родителей после многочисленных гулянок. Портвейн Элис не нравился, однако ощущение причастности к тайне ее возбуждало. Еще больше возбуждали ее сигареты, от которых ее, как правило, долго выворачивало наизнанку, но которые придавали ей вид взрослый и независимый, и потому она всегда курила - не в затяжку - только перед зеркалом, чем немало смешила Маринку.

После восьмого класса Маринка ушла в ПТУ. Они встречались еще пару раз, но Маринка стремительно взрослела и отходила от детского мира Элис. Через пол-года Маринка завела себе взрослого парня воровской наружности, а к лету, когда Элис закончила девятый класс, парень исчез, оставив Маринку с намечающимся животом.

Элис исполнилось восемнадцать в феврале. Именно в этот день она влюбилась - влюбилась глупо и быстро. Все дни рождения она отмечала всегда вдвоем с матерью, тихо и по-домашнему. В этот день сразу после школы она пошла в магазин, в котором, как всегда, был только советский минимум. Стоя в очереди за колбасой, она увидела ЕГО - стоявшего в такой же очереди, но за водкой. Ее как будто стукнуло по голове - она вдруг поняла, что все ее мечты, все ночные видения, все страдания переполненного гормонами организма воплотились именно в нем.

Не достояв свою очередь, она, как сомнабула, двинулась вслед за ним, готовая сразу же кинуться ему на шею. Она проводила его до самого дома, зашла следом в подъезд, стоя внизу, по шагам вычислила этаж и квартиру. И еще долго стояла перед обшарпаной, покрашенной отвратительной синей краской, дверью, слушая странные звуки, доносившиеся из квартиры.

Телефона у нее не было, однако телефонный справочник мать на всякий случай держала. Целую неделю Элис листала его, выискивая нужный адрес и даже не задумавшись о том, что у парня могло не оказаться телефона. Однако телефон нашелся. Впрочем, это ей не помогло - она не знала его имени, а без имени поговорить по телефону было нереально.

Думала она недолго. Парень, которому на вид было лет двадцать, наверняка учился в их же школе. Примерно неделя ушла у нее на то, чтобы подкараулить момент, когда в учительской никого не было, и украсть ключ от кладовой, в которой хранились архивные доументы. В тот же день она пришла в школу вечером с большой спортивной сумкой, просидела два часа в туалете, дождавшись, пока из школы уберется вторая смена, и мышкой проскользнула в заветную кладовую.

На всякий случай она взяла журналы за пять последних лет. Сумка получилась тяжеленной, она с трудом ее тащила. Чтобы не вызвать подозрений, она просидела в спортзале до окончания тренировок школьной сборной и вышла вместе с нагруженными такими же сумками девчонками и мальчишками.

Всю ночь она ворочалась в кровати и не могла уснуть. Наутро, постояв около школы и промерзнув до костей, до девяти часов, пока мать не ушла на работу, вернулась домой и принялась за журналы.

На пятом журнале парень нашелся. Его звали Гоша - дурацкое имя, которая она до тех пор не выносила. Она выписала себе все его данные - и его родителей, и его оценки. Журналы унесла на помойку. И долго сидела, думая, что делать дальше.

Впрочем, никаких особых решительных действий она предпринимать не собиралась, да и вряд ли была на них способна. Она полюбила ходить в магазин, где впервые увидела его, не столько для того, чтобы его увидеть, сколько для того, чтобы просто побывать на этом месте и снова ощутить то же странное томление, которое испытала при первой встрече.

Еще больше ей нравилось ходить мимо его дома. Постепенно у нее выработался целый ритуал, который она выполняла каждый день. Сначала она быстро проходила мимо его подъезда, мельком глядя на его окна и повторяя про себя его имя. Затем разворачивалась и медленно шла обратно, как будто в раздумьях, задумчиво глядя вверх. Потом снова разворачивалась, заходила в подъезд и снова повторяла про себя его имя. В этот момент у нее отчаянно билось сердце, и больше всего на свете она боялась и желала, чтобы он вышел ей навстречу - взял за руку и отвел к себе.

Иногда она ему звонила. Днем трубку вечно брала какая-то тетка с грубым базарным голосом, и только по вечерам ей удавалось попасть на него. Она слушала его раздраженные "алло", потом короткие гудки, и представляла его себе как наяву.

Жизнь, как всегда, полна случайностей, которых гораздо больше, чем закономерностей. В следующий раз она столкнулась с ним, когда возвращалась из музыкалки. В полупустом троллейбусе. Он в одиночестве стоял на задней площадке, когда она вошла в двери. Увидев его, она забыла, как надо передвигать ноги, и споткнулась о верхнюю ступеньку, едва не растянувшись во весь рост. Этот ее пируэт вызвал у него легкую улыбку, отчего она растерянно остановилась напротив него и сказала:

- Ой... здрасти.

- Привет, - ответил он.

Он внимательно смотрел на нее, и будь она более опытной, она увидела бы в этом взгляде оценку ее неплохой фигуры и возбуждающе анемичной белой кожи. Однако она не видела ничего, кроме его глаз.

Они переглядывались несколько остановок - и вышли вместе. Он поколебался, потом решительно повернулся и спросил:

- Девушка, а можно с вами познакомиться?

Она замерла. Помолчала, потом поняла, что он сейчас уйдет, не дождавшись ответа. Протянула руку:

- Очень приятно. Элис.

- Гоша. Это имя такое, что ли - Элис?

- Ага.

- Может, это... погуляем вечером?

- Можно.

- Ну давай. Вот здесь встретимся, ладно? В восемь вечера?

- Ладно.

Элис летела домой как на крыльях. Счастье переполняло ее, она не видела ничего вокруг и едва не попала под машину прямо перед своим домом. Водитель, высунувшийся из окна машины, покрыл ее трехэтажным матом, но она не услашала и его.

Дома она напугала мать, бегая из угла в угол, из крохотной ванной комнаты к платяному шкафу, занимавшему треть их квартиры. Мать не могла понять, в чем дело, а она не рискнула ей сказать, что идет на свидание - с матери сталось бы пойти вместе с ней. Поэтому, запершись в туалете, она успокоилась и придумала причину, по которой ей нужно уйти так поздно. К счастью, близился выпускной вечер и экзамены, и причину найти было несложно.

А вот надеть на свидание ей было нечего. У матери была парадная блузка, и она была вполне по размеру Элис, а на груди даже слегка жала, однако Элис не смогла придумать повод, по которому она могла так наряжаться. Поэтому, скрепя сердце, она надела свою затрапезную юбку и кофточку, в первый раз в жизни мазнула по ресницам материной тушью - в последний момент, чтобы мать не увидела - и тайком засунула в сумочку материну помаду, подкрасив губы уже в подъезде, глядя в свое отражение в грязном подъездном окне.

На свидание она примчалась минут за двадцать - с бьющимся сердцем, пылающими щеками и спотыкаясь от волнения. Погуляв по остановке, она уже хотела идти ему навстречу, к его дому, но вовремя сообразила, что это будет выглядеть глупо, и пошла погулять в противоположную сторону.

Время тянуось невообразимо медленно. Ей казалось, что у нее остановились часы, и она то и дело спрашивала время у прохожих, боясь пропустить его.

Он почти не опоздал, придя через десять минут после того, как она уже решила, что он не придет. Растерянно улыбнувшись, он предложил пойти погулять на берег - довольно неприятное место невдалеке от их околотка, где по вечерам собирались сомнительные личности, жгли костры и пьнствовали. Периодически на берегу находили трупы людей, однако милиция не обращала на это внимания, так как убивали в основном приезжих или бомжей.

В другое время она не сунулась бы на берег даже под страхом смерти, но тут она беспрекословно согласилась и даже сама взяла его под руку, видя его нерешительность. Прикосновение к его телу через рубашку ввергло ее в состоянии какой-то счастливой эйфории, близкой к экстазу, и ее, обычно молчаливую, вдруг прорвало. Она болтала без умолку - о школе, о музыкалке, о книгах, о придуманных на ходу друзьях и подругах, не обращая внимание на его молчание. Впрочем, пару раз он ей задал вопросы - о том, сколько ей лет и почему она еще учится в школе.

На берегу было красиво - несмотря на дурную репутацию этого места. Шумели березы, старое заброшенное кладбище неподалеку навевало грусть. Она не заметила, как уже не она держала его под руку, а он обнимал ее за плечи, и ей оттого было так хорошо, что она забыла про все - и про время, и про маму, и про то, что завтра с утра идти в школу.

В самом укромном месте рощи он повернул ее к себе лицом, крепко обнял за талию и поцеловал. От неожиданности у нее подогнулись колени, и если бы он ее не держал, она бы упала. Это был первый поцелуй в ее жизни. От него пахло табаком и водкой, и эти запахи, до того ненавистые ей и ассоциируемые с пьяницами-соседями, не давайшими ей спать все детство своими попойками, показались вдруг мужественными и сладостно-возбуждающими.

Он целовал ее долго, и его руки, переместившиеся со спины вперед, уже мяли ее грудь, вызывая в ней два противоречивых желания - вырваться и убежать и расслабиться и позволить ему все.Что это "все", она еще не знала, но чувствовала, что эта грань где-то рядом.

Впрочем, все быстро закончилось. Он взглянул на часы, извинился и сказал, что его ждут. Они вместе дошли до его дома, он наклонился к ней, поцеловал в губы - уже попросту, как свою собственность - и, минуту подумав, спросил:

- Завтра?

- Да, - не задумываясь сказала она.

- Ладно. Давай так же в восемь.

Матери она не сказала ничего, невзирая на жестокий допрос со слезами и проклятьями. Несмотря на скандал, заснула она счастливой.

А назавтра случилось ЭТО. Они опять гуляли и целовались. Потом сидели на скамейке в глубине рощи. Потом он запустил ей руку под юбку, и она, преодолев рефлекторное желание сказать "нет", позволила новым для нее ощущениям захлестнуть себя. Потом она ничего не помнила - только его руки, руки везде, его тяжелое тело, прижавшее ее к жесткой лавке, резкую боль...

Домой она пришла еще позже. Сразу спряталась от матери в ванной, застирала кровь на трусиках и юбке, долго стояла под душем. Из ванны вышла смирная и грустная, поцеловала мать и сразу легла спать.

Наутро в школе одноклассники ее не узнали. Она сияла какой-то неземной красотой, отчего вдруг сразу прекратились все насмешки, которые традиционно сыпались в ее адрес, а девчонки, до тех пор воспринимавшие ее как мебель, вдруг задумались над тем, что она не так уж и плохо выглядит, и ее точеная фигурка вполне может составить серьезную альтернативу их плотным рабоче-крестьянским.

С Гошей они встречались еще два раза. Первый раз был через неделю после ЭТОГО. Они снова гуляли по берегу, и снова была та самая скамейка. Ей было уже не так больно - только в самом начале - но так же непонятно и не очень приятно. Она искренне не понимала, что и зачем он делает, но видела, что ему это нравится.

Второй раз она позвала его к себе домой. Мать плохо себя чувствовала и оказалась в больнице на обследовании. Это случилось неожиданно, Элис три дня была дома одна, но только на третий день сообразила, что может позвать к себе Гошу. Она позвонила ему домой и долго, запинающимся голосом, объясняла, в чем дело.

Это была самая счастливая ночь в ее жизни. Она приготовила ужин, Гоша принес бутылку водки, половину которой выпил сразу, а остальное - понемногу до утра. Он ее любил, она обнимала его большое горячее тело, а когда он заснул, она мечтала о том, как она в белом платье идет под венец... марш Мендельсона, счастливая мама, цветы...

Утром она встала пораньше, приготовила ему завтрак и, счастливая от своей новой роли, села ждать, когда он проснется. Не дождавшись, стала гладить по спине и улыбаться от его невнятного бурчания сквозь сон. Не открывая глаз, он снова затащил ее в постель и опять разложил на спине...

Обнимая навалившееся на нее тело, она спросила:

- Когда мы поженимся?

Гоша недоуменно посмотрел на нее:

- Поженимся?

- Ну да. Давай летом?

- Хм... ну-ну. Ну вот прямо сразу и поженимся. Через месяц. Жди сватов.

- У меня же экзамены...

- Ну и что. Ты же сама хочешь.

- Ладно. Ровно через месяц. Двадцатого июня...

Больше она его не видела. Она бегала по магазинам в поисках белой материи, потом подсчитывала сэкономленные тайком от матери рубли и искала хорошую недорогую портниху. Через неделю она попыталась ему позвонить, но ей все время отвечала его мать, с которой она пока не рисковала заговаривать.

Через две недели после их последней встречи ее начало тошнить по утрам, но она не обратила на это внимания, думая, что переутомилась от подготовки к экзаменам. На то, что не появились очередные месячные, она тоже не обратила внимания. Она считала дни до двадцатого июня. Больше всего ее радовало то, что на двадвать первое назначен выпускной вечер, на который она сможет придти вместе с ним - уже на законных основаниях, как с будущим мужем.

Платье было готово к пятнадцатому. Тетка-портниха не обманула - она выглядела в нем как настоящая невеста. Облегающее белоснежное платье из тафты подчеркивало ее фигуру и делало ее еще более стрйоной и высокой.

Теперь каждое утро, как только мать уходила на работу, она доставала платье и примеряла его. Долго вертелась перед зеркалом, красила ресницы и губы и потом долго лежала на кровати, представляя себе, как все это будет.

Накануне этого дня она сказала матери:

- Завтра... завтра я тебе кое-что скажу.

- Что?

- Кое-что. Увидишь.

- Хорошее или плохое?

- Хорошее. Очень.

От этих слов мать, как и она, не спала всю ночь. Они ворочались в рядом стоящих кроватях, вздыхали в унисон и думали каждый о своем. Элис уснула под утро, и мать долго стояла у ее кровати, в нерешительности раздумывая, разбудить ее сейчас и спросить или подождать до вечера.

Элис ждала до середины дня, сидя в кресле, в белом платье, красиво накрашенная и готовая ко всему. Она и сама не знала, чего конкретно она ждет - колокольчиков ли снизу на сказочной карете, автомобильного сигнала или стука в дверь.

В три часа дня она не выдержала. Как была - наряженная и красивая - вышла в подъезд и постучала в соседскую дверь, где к этому времени от всей спившейся семьи осталась только повзрослевшая дочка. На ее изумленный взгляд Элис ничего не сказала и попросилась позвонить.

Он оказался дома и сам снял трубку. В первый момент он даже не понял, кто это звонит. Потом долго не понимал, чего она от него хочет. Потом удивился. Потом рассмеялся. Когда он в пятый раз сказал ей слово "дура", она положила трубку.

Это было не очень больно. Рывок, обдирающее ощущение веревки, шоркнувшей по коже, и меркнущий свет перед глазами. И - в последний момент - непереносимое желание жить, жить, несмотря ни на что... Больно было потом.

* * *

Мать умерла через пол-года от рака. Элис так и не поступила в институт, потому что половину лета пролежала в психиатрической лечебнице, куда ее поместили после неудачной попытки самоубийства. Этим же летом она снова чуть не умерла из-за кровотечения, развившегося после выкидыша прямо в психиатрической клинике, где на ее состояние попросту не обратили внимания.

Всю оставшуюся жизнь она проработала уборщицей в проектном институте, где работала мать. Ее скособоченная набок из-за повреждения шейных мышц голова, из-за которой она была похожа на какую-то удивленную птицу, и наполовину парализованная нога, которую она подволакивала во время ходьбы, вызывали у окружающих  странное ощущение брезгливого недоумения. С ней никто не общался, и даже таких же уборщиц, как она сама, она сторонилась.

Вся ее жизнь заключалась только в выходных. В летние месяцы она просиживала их в городском саду, где наблюдала на вюбленными парочками и детьми, и в ее глазах светилось странное сочетание страдания и ненависти. А зимой она выпивала купленную накануне бутылку портвейна и весь день лежала на спине в своей маленькой пустой квартире.

Она умерла в сорок лет, в собственный день рождения, холодным февральским утром - так же одиноко, как и жила. В самокатном портвейне, купленном в соседнем киоске, оказалась тормозная жидкость. Она мучилась два дня, вся распухшая из-за отказавших почек, не в состоянии даже встать и дойти до соседней квартиры, чтобы позвонить в скорую. Ее никто не хватился, и запах разлагающегося тела еще много дней отравлял воздух ее квартиры...

© Дмитрий Аккерман, 2005 г.

Контакт с автором: [email protected]