Да простит меня читатель, что завожу столь невеселый разговор в самом начале Нового года.

Когда умер Ёсиюки Дзюнноскэ, Миура Сюмон сказал: "Вот и поднят наш последний занавес".

У меня было такое же чувство. Я смотрел на прикрытое белой траурной тканью лицо друга. Мертвое, оно никоим образом не напоминало лицо Ёсиюки при жизни. А может быть, я просто никогда раньше не представлял, как будет выглядеть лицо Ёсиюки, если его накрыть белой тряпкой.

Скоро и я стану таким же, думал я.

Ёсиюки был на два года младше. Из нас, "третьих новых", только Миура Сюмон еще не перевалил за семьдесят. Мы знаем друг друга уже лет сорок.

Все мы когда-то один за другим получили премию Акутагавы. Было нам лет по тридцать, и раз в месяц мы непременно устраивали шумную попойку в ресторанчике "Хасэгава", что на Гиндзе. Я помню эти сборища сорокалетней давности так отчетливо, словно это было вчера. Помню и Ёсиюки - он тогда приходил в себя после долгой болезни. Помню его лицо, которое теперь оказалось под белой тряпкой.

Когда мы перезваниваемся, то говорим о старческих недугах и скором конце. Смерть - наша излюбленная тема, а раньше, помнится, мы чаще всего говорили о женщинах.

Как встречает свою кончину писатель? В каких отношениях литература и смерть? Этот вопрос в последнее время занимает меня все больше и больше.

Из нашей "третьей волны" следующий на очереди за Ёсиюки, видимо, я. А всех переживет Миура Сюмон или, может, Агава Хироюки.

Когда умирает кто-то из друзей, у меня возникает странное чувство, что я отстал, что меня обошли.

А ведь было время, когда я боялся смерти. Просыпался ночью, и всего колотило от страха небытия.

Но после семидесяти я перестал так уж сильно страшиться конца и теперь молю Бога только об одном - поменьше бы мучиться перед смертью. Нынешняя моя большая мечта - скоропостижная кончина.

У Кондо Кэйтаро вот не получилось. Врачи залатали ему сердце, вытащили с того света. Так он, очнувшись после операции, обозвал их кретинами. Отлично его понимаю. У человека был такой прекрасный шанс на "скоропостижку".

Скучно стало в жюри литературных премий. Тех, кто больше всех горячился и спорил - Ооки Сёхэя, Энти Фумико, Такэды Тайдзюна, Фунабаси Сэйити, - больше нет. А завтра умрет еще кто-то из наших.

Недавно я прочитал в английской газете подробный рассказ о том, как умирал Грэм Грин. Писал его друг, католический священник.

Грин тяжело заболел в 1990 году. Дважды лежал в швейцарской клинике. В 1992-м, перед самой его смертью, автор статьи сидел у постели умирающего Грина и молился. Грин хрипло и часто дышал, священник ждал конца. Когда дыхания стало не слышно, пощупал пульс - нет, вроде бы пока бьется.

А перед смертью писатель сказал своему другу: "Знаешь, всю жизнь, год за годом, я утрачивал веру в Бога". На прощанье священник прошептал ему: "Господь ждет тебя. Когда предстанешь перед Ним, замолви за меня словечко, ладно?"

Эта статья потрясла меня. Оказывается, в старости, на исходе жизни, Грин признался, что потерял веру!

Если это правда - ну разумеется, правда, - то как трактовать последние романы Грина? Почему он их написал? С какой целью? Что об этом после подобного признания должны думать давние поклонники писателя (такие, как я)?

Да, я больше не просыпаюсь по ночам от мучительного страха смерти. Я смирился с неизбежным, я принимаю смерть. Но я боюсь предсмертных страданий, причем не только физических, но и нравственных.

Вот почему мне не дает покоя предсмертное признание писателя, который в последний миг жизни поставил крест на всем своем творчестве. Я хочу понять, что происходило в душе Грина на пороге смерти.

Я давно уже считаю, что жизненное кредо человека определяется не его юношескими убеждениями, а тем набором идей, с которым человек завершает свой земной путь, готовится встретить кончину. К какому же итогу пришел Грэм Грин?

Если вы заглянете в любую писательскую биографию, то увидите, что там подробнейшим образом рассказывается о годах, когда литератор был крепок и полон сил, однако почти ничего о его мыслях и чувствах на пороге смерти.

В последнее время я очень остро ощущаю эту несправедливость.

Что чувствовал тот или иной писатель перед уходом? Ему было страшно? Может быть, он так устал от жизни, что вообще ни о чем не думал? Или, подобно Масамунэ Хакутё, он просто сказал: "Аминь"? По-моему, главный недостаток биографических книг как литературного жанра состоит в том, что последняя, самая главная загадка жизни редко попадает в поле зрения исследователей.

Да, самая главная загадка жизни - я не оговорился. Предсмертное признание Грина, позволяющее судить о душевном состоянии писателя перед встречей со смертью, слышал только один человек, но признание это настолько значительно, что о нем должны были бы знать все.

У нас в Японии умирающий с пастырем не беседует, а потому / окончательное / мнение и суждение ушедших из жизни писателей нам неизвестно.

Много спорили о том, почему Масамунэ на последнем выдохе прошептал христианское "аминь". Убедительнее всего, по-моему, толкование, которое предложил Ямамото Кэнкити. "Вера не имеет отношения к идеологии, - писал он. - Последние слова умирающего - не провозглашение идеи, а бессознательная констатация веры".

Бессознательная? Да, в том смысле, что вера неведомым для человека образом постепенно пропитывает все его существо и оседает в глубинах сердца. Ведь и на минувшей войне сраженные пулей солдаты обычно кричали "мама!", а вовсе не "банзай!".

Как бы хотелось мне знать, что сказал, что думал перед смертью мой любимый писатель Кобаяси Хидэо! Однако в биографиях об этом, естественно, ни слова.

Когда-то я считал иначе - мол, важнее всего общая сумма деяний и творчества писателя. Но как быть с последним признанием Грина?