Он собрал  нас  к  себе  в  кабинет  и  голосом,  дрожащим  от  слез, трогательным, нежным, приятельским, но не допускающим  возражений,  сказал нам речь.

- Я знаю всё, - сказал он. - Всё! Да!  Насквозь  вижу.  Я  давно  уже заметил этот, так сказать, э... э... э... дух, атмосферу... дуновение. Ты, Цицюльский, читаешь Щедрина, ты, Спичкин, читаешь тоже что-то такое... Всё знаю.  Ты, Тупоносов, сочиняешь... тово... статьи, там, всякие... и вольно держишь  себя.  Господа!  Прошу  вас!  Прошу  вас не как начальник,  а как человек... В наше время нельзя так. Либерализм этот должен исчезнуть.

Говорил он  в  таком  роде  очень  долго.  Пронял  всех  нас,  пронял теперешнее направление, похвалил науки и искусства, с оговоркой о  пределе и рамках, из коих наукам выходить нельзя, и упомянул о любви матерей... Мы бледнели, краснели и слушали. Душа наша мылась в его словах. Нам  хотелось умереть  от  раскаяния.  Нам  хотелось  облобызать   его,   пасть   ниц... зарыдать... Я глядел в спину архивариуса, и мне казалось, что эта спина не плачет только потому, что боится нарушить общественную тишину.

- Идите! - кончил он. - Я всё забыл!  Я не  злопамятен...  Я...  я... Господа!  История говорит нам...  Мне не верите, верьте истории... История говорит нам...

Но увы! Мы не узнали, что говорит нам история. Голос его задрожал, на глазах сверкнули слезы, вспотели очки. В тот же самый  момент  послышались всхлипывания: то рыдал Цицюльский. Спичкин покраснел, как вареный рак.  Мы полезли в карманы за  платками.  Он  замигал  глазками  и  тоже  полез  за платком.

- Идите! - залепетал он плачущим голосом. - Оставьте меня!  Оставь... те... Ммда...

Но увы! Выньте вы из часов маленький винтик  или  бросьте  вы  в  них ничтожную песчинку - и остановятся часы. Впечатление, произведенное речью, исчезло, как дым, у самых дверей своего апогея.  Апофеоз  не  удался...  и благодаря чему же? Ничтожеству!

Он полез в задний карман и вместе с платком вытащил  оттуда  какой-то ремешок.   Нечаянно,   разумеется.   Ремешок,   маленький,    грязненький, закорузлый, поболтался в воздухе  змейкой  и  упал  к  ногам  архивариуса. Архивариус поднял его обеими руками и с почтительным содроганием  во  всех членах положил на стол.

- Ремешок-с, - прошептал он.

Цицюльский улыбнулся. Заметив его улыбку, я, и  сам  того  не  желая, прыснул в кулак... как дурак, как мальчишка! За мной прыснул  Спичкин,  за ним Трехкапитанский - и всё погибло! Рухнуло здание.

- Ты чего же это смеешься? - услышал я громовой голос.

Батюшки-светы! Гляжу: его глаза глядят на меня, только на  меня...  в упор!

- Где ты находишься? А? Ты в портерной?  А?  Забываешься?  Подавай  в отставку! Мне либералов не надо.