Барон - маленький, худенький старикашка лет шестидесяти. Его шея дает с позвоночником тупой угол, который скоро станет прямым.  У  него  большая угловатая голова, кислые глаза, нос  шишкой  и  лиловатый  подбородок.  По всему лицу его разлита слабая синюха, вероятно, потому, что спирт стоит  в том шкафу, который редко запирается бутафором.  Впрочем,  кроме  казенного спирта, барон употребляет иногда и шампанское, которое можно  найти  очень часто в уборных, на донышках бутылок и стаканов. Его щеки  и  мешочки  под глазами висят и дрожат, как тряпочки, повешенные для просушки.  На  лысине зеленоватый налет от зеленой  подкладки  ушастой  меховой  шапки,  которую барон, когда не носит на голове, вешает на испортившийся газовый рожок  за третьей кулисой. Голос его дребезжит, как треснувшая кастрюля.  А  костюм? Если  вы  смеетесь  над  этим  костюмом,  то  вы,  значит,  не признаёте авторитетов, что не делает вам чести. Коричневый  сюртук  без  пуговиц,  с лоснящимися локтями и подкладкой, обратившейся в бахрому, -  замечательный сюртук. Он болтается на узких плечах барона, как  на  поломанной  вешалке, но... что ж из этого следует? Зато он  облекал  когда-то  гениальное  тело величайшего  из  комиков.  Бархатная  жилетка  с  голубыми  цветами  имеет двадцать прорех и бесчисленное множество пятен, но нельзя же  бросить  ее, если она найдена в том нумере, в котором жил могучий Сальвини!  Кто  может поручиться, что этой жилетки не носил сам трагик? А найдена  она  была  на другой  день  после отъезда великана-артиста; следовательно, можно поклясться, что она не фальшивая. Галстух, греющий шею  барона,  не  менее замечательный галстух. Им можно похвастать, хотя  и  следовало  бы  его  в чисто гигиенических и эстетических видах заменить другим, более прочным  и менее засаленным. Он выкроен из  останков  того  великого  плаща,  которым покрывал  когда-то  свои  плечи  Эрнесто  Росси,  беседуя  в  "Макбете"  с ведьмами.

- От моего галстуха пахнет кровью  короля  Дункана! -  говорит  часто барон, ища в своем галстухе паразитов.

Над пестренькими, полосатыми брючками барона можете смеяться  сколько вам угодно. Их не носило ранее ни одно авторитетное лицо,  хотя  актеры  и шутят, что эти брючки сшиты из паруса парохода,  на  котором  Сара  Бернар ездила в Америку. Они куплены у капельдинера No 16.

Зиму и лето барон ходит в больших калошах, чтобы сапоги были целей  и чтобы не простудить своих ревматических ног на сквозном ветру, гуляющем по полу его суфлерской будки.

Барона можно видеть только в трех местах: в кассе, в суфлерской будке и за сценой в мужской уборной. Вне этих мест он не существует  и  едва  ли мыслим. В кассе он ночью ночует, а днем записывает фамилии покупающих ложи и играет с кассиром в шашки. Старый  и  золотушный  кассир -  единственный человек, который слушает барона и отвечает на его  вопросы.  В  суфлерской будке барон исполняет свои священные обязанности; там он зарабатывает себе кусок насущного хлеба. Эта будка выкрашена в блестящий, белый цвет  только снаружи; внутри же стенки ее покрыты паутиной, щелями и  занозами.  В  ней пахнет сыростью, копченой рыбой и спиртом.  В  антрактах  барон  торчит  в мужской уборной. Новички,  первый  раз  входящие  в  эту  уборную,  увидев барона, хохочут и аплодируют. Они принимают его за актера.

- Браво, браво! - говорят они. - Вы прелестно загримировались!  Какая у вас смешная рожица! А где вы достали такой оригинальный костюм?

Бедный барон! Люди не  могут  допустить,  что  он  имеет  собственную физиономию!

В уборной он наслаждается созерцанием светил или же, если нет светил, осмеливается вставлять в чужие речи свои замечания, которых у  него  очень много. Замечаний его никто не слушает,  потому  что  они  всем  надоели  и попахивают рутиной; их пускают мимо ушей без всяких церемоний.  С  бароном вообще не любят церемониться. Если он вертится перед носом и  мешает,  ему говорят: убирайтесь! Если он  шепчет  из  своей  будки  слишком  тихо  или слишком громко, его посылают к чёрту и грозят ему штрафом  или  отставкой. Он служит мишенью для большинства закулисных острот и каламбуров.  На  нем смело можно пробовать свое остроумие: он не ответит.

Прошло уже двадцать лет с тех пор, как его начали дразнить "бароном", но за все эти  двадцать  лет  он  ни  разу  не  протестовал  против  этого прозвища.

Заставить его переписать роль и не заплатить ему -  тоже  можно.  Всё можно! Он улыбается, извиняется и конфузится, когда наступают ему на ногу. Побейте его публично по морщинистым щекам, и, ручаюсь вам честным  словом, он не пойдет с жалобой к мировому. Оторвите от его замечательного,  горячо любимого сюртука кусок подкладки, как это сделал недавно  jeune  premier*, он только замигает глазками и покраснеет.  Такова  сила  его  забитости  и смирения! Его никто не уважает. Пока он жив, его выносят, когда же  умрет, его забудут немедленно. Жалкое он создание!

_______________

* первый любовник (франц.).

А между тем было когда-то время,  когда  он  чуть  было  не  сделался товарищем и братом людей, которым он поклонялся  и  которых  любил  больше жизни. (Он не мог не любить  людей,  которые  бывают  иногда  Гамлетами  и Францами Моор!) Он сам едва не стал артистом и, наверное, стал бы им, если бы не помешал ему один смешной пустяк. Таланта было много, желания - тоже, была на первых порах и протекция, но не  хватило  пустяка:  смелости.  Ему вечно казалось, что они, эти головы, которыми усеяны все пять ярусов,  низ и верх, захохочут и зашикают, если он позволит себе показаться  на  сцене. Он бледнел, краснел и немел от ужаса, когда предлагали ему подебютировать.

- Я подожду немного, - говорил он.

И он ждал до тех пор, пока не состарился, не разорился и не попал, по протекции, в суфлерскую будку.

Он стал суфлером, но это не беда. Теперь уж его не выгонят из  театра за неимение билета: он должностное лицо. Он сидит  впереди  первого  ряда, видит лучше всех и не платит за свое место  ни  копейки.  Это  хорошо.  Он счастлив и доволен.

Обязанность  свою  исполняет  он  прекрасно.  Перед спектаклем он несколько раз прочитывает пьесу, чтобы не ошибиться, а когда  бьет  первый звонок, он уже сидит в будке и перелистывает  свою  книжку.  Усердней  его трудно найти кого-либо во всем театре.

Но все-таки нужно выгнать его из театра.

Беспорядки не должны быть терпимы в театре, а барон производит иногда страшные беспорядки. Он скандалист.

Когда на сцене играют особенно хорошо, он  отрывает  глаза  от  своей книжки и перестает шептать. Очень часто он прерывает свое чтение  криками: браво! превосходно! - и позволяет себе аплодировать в то время,  когда  не аплодирует публика. Раз даже он шикал, за что чуть было не потерял места.

Вообще поглядите на него, когда он сидит  в  своей  вонючей  будке  и шепчет. Он краснеет, бледнеет, жестикулирует руками,  шепчет  громче,  чем следует, задыхается. Иногда бывает его слышно даже в коридорах, где  около платья зевают капельдинеры. Он позволяет себе даже браниться  из  будки  и подавать актеру советы.

- Правую руку вверх! - шепчет он часто. - У  вас  горячие  слова,  но лицо - лед! Это не ваша роль! Вы молокосос для этой роли! Вы бы  поглядели в этой роли Эрнесто Росси! К чему же шарж? О, боже мой!  Он  всё  испортил своей мещанской манерой!

И подобные вещи шепчет он,  вместо  того  чтобы  шептать  по  книжке. Напрасно терпят этого чудака. Если бы его выгнали, то публике не  пришлось бы быть свидетельницей скандала, который произошел на этих днях.

Скандал состоял в следующем.

Давали "Гамлета". Театр был полон. В наши дни Шекспир  слушается  так же охотно, как и сто лет тому назад. Когда дают Шекспира, барон  находится в самом  возбужденном  состоянии.  Он  много  пьет,  много  говорит  и  не переставая трет кулаками свои виски. За  висками  кипит  жестокая  работа. Старческие мозги взбудораживаются бешеной завистью, отчаянием, ненавистью, мечтами... Ему самому следовало бы поиграть Гамлета, хоть Гамлет  и  плохо вяжется с горбом и со спиртом, который забывает запирать бутафор.  Ему,  а не этим пигмеям, играющим сегодня лакеев,  завтра  сводников,  послезавтра Гамлета! Сорок лет штудирует он этого датского принца, о  котором  мечтают все порядочные артисты и который  дал  лавровый  венец  не  одному  только Шекспиру. Сорок лет он штудирует, страдает, сгорает от мечты... Смерть  не за горами. Она скоро придет и навсегда возьмет его из  театра...  Хоть  бы раз в жизни ему посчастливилось пройтись  по  сцене  в  принцевой  куртке, вблизи моря, около скал, где одна пустыня места,

Сама собой, готова довести

К отчаянью, когда посмотришь в бездну

И слышишь в ней далекий плеск волны.

Если даже мечты заставляют таять не по дням, а  по  часам,  то  каким огнем сгорел бы лысый барон, если бы мечта приняла форму действительности!

В описываемый вечер он готов был проглотить весь свет  от  зависти  и злости. Гамлета  дали  играть  мальчишке,  говорящему  жидким  тенором,  а главное - рыжему. Неужели Гамлет был рыж?

Барон сидел в своей будке, как на горячих угольях. Когда  Гамлета  не было на сцене, он был еще относительно покоен, когда же на сцену появлялся жидкий рыжеволосый тенор, он начинал вертеться, метаться, ныть. Шёпот  его походил больше на  стон,  чем  на  чтение.  Руки  его  тряслись,  страницы путались, подсвечники ставились то ближе, то дальше... Он впивался в  лицо Гамлета и переставал шептать... Ему страстно хотелось повыщипать из  рыжей головы все волосы до единого. Пусть  Гамлет  будет  лучше  лыс,  чем  рыж! Шарж - так шарж, чёрт возьми!

Во втором действии он уж вовсе не шептал, а злобно хихикал,  бранился и шикал. К его счастью, актеры хорошо знали свои роли и  не  замечали  его молчания.

- Хорош Гамлет! -  бранился  он. -  Нечего  сказать!  Ха-ха!  Господа юнкера не знают своего места! Им следует за швейками бегать, а не на сцене играть! Если бы у Гамлета было такое  глупое  лицо,  то  едва  ли  Шекспир написал бы свою трагедию!

Когда  ему  надоело  браниться,  он  начал учить рыжего актера. Жестикулируя  руками  и  лицом,  читая  и  стуча  кулаками  о  книжку,  он потребовал, чтобы актер  следовал  его  советам.  Ему  нужно  было  спасти Шекспира от поругания, а для Шекспира он на всё готов: хоть на  сто  тысяч скандалов!

Беседуя с актерами, рыжий Гамлет был  ужасен.  Он  ломался,  как  тот "дюжий длинноволосый молодец" -  актер,  о  котором  сам  Гамлет  говорит: "Такого актера я в состоянии бы высечь".  Когда  он  начал  декламировать, барон не вынес. Задыхаясь и стуча лысиной по  потолку  будки,  он  положил левую руку на грудь, а правой  зажестикулировал.  Старческий,  надорванный голос прервал рыжего актера и заставил его оглянуться на будку:

Распаленный гневом,

В крови, засохшей на его доспехах,

С огнем в очах, свирепый ищет Пирр

Отца Приама.

И, высунувшись наполовину из  будки,  барон  кивнул  головой  первому актеру и прибавил уже не декламирующим, а небрежным, потухшим голосом:

- Продолжай!

Первый актер продолжал, но не тотчас. Минуту он промедлил, и минуту в театре царило глубокое молчание. Это молчание нарушил  сам  барон,  когда, потянувшись назад, стукнулся головой о край будки. Послышался смех.

- Браво, барабанщик! - крикнули из райка.

Думали, что прервал Гамлета не суфлер, а старый барабанщик, дремавший в оркестре.  Барабанщик  шутовски  раскланялся  с  райком,  и  весь  театр огласился смехом. Публика  любит  театральные  недоразумения,  и  если  бы вместо пьес давали недоразумения, она платила бы вдвое больше.

Первый актер продолжал, и тишина была мало-помалу водворена.

Чудак же барон, услышавши смех, побагровел от стыда и схватил себя за лысину, забыв,  вероятно,  что  на  ней  уже  нет  тех  волос,  в  которые влюблялись когда-то красивые женщины. Теперь мало того, что над ним  будет смеяться весь город и все  юмористические  журналы,  его  еще  выгонят  из театра! Он горел от стыда, злился на себя,  а  между  тем  все  члены  его дрожали от восторга: он сейчас декламировал!

"Не твое дело, старая, заржавленная щеколда! - думал он. - Твое  дело быть только суфлером,  если  не  хочешь,  чтобы  тебе  дали  по  шее,  как последнему лакею. Но это возмутительно, однако! Рыжий мальчишка решительно не хочет играть по-человечески! Разве это место так ведется?"

И, впившись глазами в актера, барон опять начал бормотать советы.  Он еще раз не вынес и еще раз  заставил  смеяться  публику.  Этот  чудак  был слишком нервен. Когда актер, читая  последний  монолог  второго  действия, сделал маленькую передышку, чтобы молча покачать головой, из  будки  опять понесся голос, полный желчи, презрения, ненависти, но, увы!  уже  разбитый временем и бессильный:

Кровавый сластолюбец! Лицемер!

Бесчувственный, продажный, подлый изверг!

Помолчав секунд десять, барон глубоко вздохнул и прибавил уже не  так громко:

Глупец, глупец! Куда как я отважен!

Этот голос был бы голосом Гамлета настоящего, не рыжего Гамлета, если бы на земле не было старости. Многое портит и многому мешает старость.

Бедный барон! Впрочем, не он первый, не он и последний.

Теперь его выгонят из театра. Согласитесь, что эта мера необходима.